Есть минуты, когда выражения вроде «лучше и быть не может» не всплывают в памяти.

А потом голос снизу произнес:

— Кто там, вверху?

Спасибо тебе, молоток. Наверняка меня не видно, подумал человек. Люди смотрят наверх из хорошо освещенной улицы с никудышным ночным зрением. Но что с того? Они теперь знают, что я здесь.

Ла-а-д-но.

— Хорошо, ты меня застукал, папаша, — обратился он вниз.

— Воришка, да? — донесся голос.

— Ниче не трогал, папаша. Клево, если б кто-нить помог, папаша.

— Ты из Гильдии Воров? На их жаргоне говоришь.

— Не, папаша. Я всегда говорю «папаша», папаша.

Смотреть вниз сейчас было нелегко, но судя по звукам, конюхи и незанятые кучера подтянулись поближе. Это нехорошо. Извозчики обычно встречаются с ворами на пустынных дорогах, где преступники редко задумываются над тем, чтобы задавать милые вопросы вроде «Кошелек или жизнь?». Когда их ловят, то справедливость и возмездие счастливо сочетаются с подвернувшимся под руку куском железной трубы.

Под ним слышалось бормотание, но похоже, что консенсус был достигнут.

— Так, господин Почтовый Вор, — раздался веселый голос. — Вот что мы сделаем, хорошо? Пойдем в здание, да, и я протяну тебе веревку. Вполне честно, так?

— Так, папаша.

Это было неправильное веселье. Это был задор слова «друг» во фразе «Чё, друг, на меня уставился?». Гильдия Воров платила двадцатидолларовое вознаграждение за представленного живьем нелицензированного преступника, и существовало столько способов, о, все еще оставаться живым, когда тебя втаскивают внутрь и швыряют на пол.

Человек посмотрел вверх. Окно комнаты главного почтмейстера было прямо над ним.

Ла-а-ад…но.

Пальцы и руки онемели и одновременно болели.

Он услышал грохот большого грузового лифта внутри здания, удар распахнувшегося люка, шаги по крыше, почувствовал, как по руке ударилась веревка.

— Хватай или падай, — послышался голос, когда человек постарался вцепиться в нее. — В конце концов, результат один и тот же.

В темноте раздался смех. Люди крепко держали веревку. Фигура повисла в воздухе, затем оттолкнулась и качнулась в другую сторону. Прямо под водосточным желобом разбилось стекло, и веревка опустела.

Члены спасательной группы повернулись друг к другу.

— Ладно, вы двое, передние и задние двери, сейчас же! — распорядился самый сообразительный кучер. — За ним! Быстро в лифт! Остальные, мы зажмем его! Этаж за этажом!

Как только они погрохотали обратно по ступенькам и понеслись по коридору, из одной комнаты высунул голову человек в ночной рубахе, уставился на всех с удивлением и резко спросил:

— Что вы все, черт возьми, тут делаете? Вперед, за ним!

— Н-да? А ты кто такой? — один из конюхов притормозил и присмотрелся к говорившему.

— Он господин Мойст фон Липових, вот кто! — воскликнул кучер из задних рядов. — Он главный почтмейстер!

— Кто-то ворвался в окно, приземлился прямо между… В смысле, чуть ли не прямо на меня! — заорал человек в ночной рубахе. — Выбежал в коридор! Десять долларов каждому, если поймаете его! И кстати, Липовиг, вообще-то!

Это возобновило было суету, но конюх подозрительным голосом произнес:

— Эй, а ну-ка скажи «папаша», а?

— Ты что мелешь? — возмутился кучер.

— У него голос похож на того малого, — заметил конюх. — И дышит он тяжело!

— Ты идиот? — воскликнул кучер. — Он почтмейстер! У него чертов ключ! У него вообще все ключи! И на кой ему вламываться в собственную комнату?

— По-моему, надо заглянуть внутрь, — настаивал конюх.

— Да ну? А по-моему, то, от чего мистер Липовиг тяжело дышит в своей комнате — это его личное дело! — заявил кучер, активно подмигивая Мойсту. — И по-моему, десять долларов сейчас от меня убегает из-за твоей дурости. Извините нас на это, сэр, он новенький и ни стыда, ни совести. Мы покинем вас, — добавил он, притрагиваясь к тому месту, где, по его мнению, располагался его чуб, — с дальнейшими извинениями за любые неудобства, которые могут быть всем этим вызваны. А теперь ломанулись, вы, кретины!

Когда они скрылись из виду, Мойст вернулся в комнату и аккуратно запер дверь.

Ну, по крайней мере, хоть какие-то навыки остались. Легкий намек на женщину у него в комнате очень помог. Как бы то ни было, он и впрямь был почтмейстером и у него и впрямь были все ключи.

Оставался только час до рассвета. Опять он не ложился спать. Можно уже формально встать и повысить репутацию рвением к работе.

Они могли застрелить его прямо там, на стене, подумал он, складывая рубашку. Могли оставить его там висеть и делать ставки, сколько он еще продержится, прежде чем не выдержит и ослабит хватку, это было бы очень по-Анк-Морпоркски. Ему просто сильно повезло, что они решили нанести ему одно-другое качественное увечье перед тем, как отослать его на ящик Гильдии. А удача приходит к тем, кто оставляет для нее место…

Раздался тяжелый, но, тем не менее, каким-то образом вежливый стук в дверь.

— Вы Прилично Выглядите, Мистер Липовиг? — прогудел голос.

К сожалению, да, подумал Мойст, но вслух сказал:

— Входи, Глэдис.

Пол заскрипел и мебель на другом конце комнаты задребезжала, когда вошла Глэдис.

Глэдис была големом, глиняным человеком (или, чтобы избежать ненужных споров, глиняной женщиной) около семи футов ростом. Она — ну, с именем вроде Глэдис вариант «это» был немыслимым, а «он» уж тем более — носила очень обширное голубое платье.

Мойст покачал головой. Смысл всей этой глупости на самом-то делебыл в этикете. Мисс Маккалариат, которая заведовала всеми стойками и прилавками Почтовой Службы с помощью железного кнута и луженой глотки, не устраивал чистящий дамские уборные голем мужского пола. Как мисс Маккалариат пришла к заключению, что они мужского пола больше по природе, чем по традиции, было загадкой, но спорить с такими, как она — занятие неблагодарное.

Таким образом, с дополнением в виде крайне большого ситцевого платья, голем стал для мисс Маккалариат достаточно женственным.

Странным было то, что каким-то образом Глэдис теперь и впрямь стала женщиной. Дело было не только в платье. Она чаще проводила время в обществе девушек за стойками, которые, похоже, приняли ее в свое сестринство, несмотря на то, что она весила полтонны. Они даже делились с ней модными журналами, хотя сложно представить себе, что значат средства по уходу за кожей в зимнее время для кого-то, кому тысяча лет и чьи глаза горят, как огонь в топке.

И теперь Глэдис его спрашивает, в приличном ли он виде. Как она сможет определить?

Она принесла ему чашку чая и городское издание Таймс, все еще сырое, только что из-под пресса. И то и другое было осторожно положено на стол.

И… О боги, они напечатали его иконографию. Его самую настоящую иконографию! Он, Ветинари и еще какие-то знатные лица вчера вечером, все смотрят на новую люстру! Он умудрился немного двинуться, так что изображение было слегка размытым, но это все равно было то самое лицо, которое каждое утро смотрело на него из зеркала при бритье. До самой Генуи были люди, обманутые, обдуренные, обведенные вокруг пальца и проведенные этим лицом. Единственное, чего он с ними не сделал, так это не облутошивал, и то только потому, что не знал, как.

Ладно, у него было универсальное лицо, похожее на множество других лиц, но было ужасным видеть его запечатленным в газете. Некоторые люди думали, что иконографии крадут душу, но у Мойста в данном случае на уме была свобода.

Мойст фон Липовиг, опора общества. Ха…

Что-то заставило его приглядеться повнимательней. Что это за человек за ним стоит? Похоже, что он смотрит через плечо Мойста. Полное лицо, борода, похожая на ту, что у Лорда Ветинари, но только если бородка патриция напоминала козлиную, тот же самый стиль на другом человеке выглядел как результат случайного, бессистемного бритья. Кто-то из банка, так? Было столько людей, столько рук для пожатия, и все хотели попасть на картинку. Человек выглядел загипнотизированным, но процесс снятия своей иконографии часто так на людей действует. Просто еще один гость или кто-то, занимающий важную должность…